Как и у всех детей, у меня тоже был день "С", день открытия Смерти. Мой первый мертвец был вполне обычным человеком, хоть и привыкшим жить среди трупов. Это мсье Дюпон, наш мясник. На витрине большими буквами был написан его девиз: "Для Дюпона нет препона". Однажды утром мать сообщила, что не смогла купить вырезку к завтрашнему воскресному обеду, потому как мсье Дюпон умер. Его задавило охлажденной говяжьей тушей, которая неожиданно сорвалась с крюка.
Мне, должно быть, было тогда годика четыре. Тут же я спросил у матери, что значит это слово: "У.М.Е.Р.".
Она остановилась в замешательстве, прямо как в тот случай, когда я поинтересовался, не вылечат ли противозачаточные пилюли мой кашель.
Мать опустила глаза.
- Ну... э-э... "умер" - это значит: его здесь больше нет.
- Это как из комнаты уйти?
- Не только из комнаты. Это значит также уйти из дома, города, страны.
- Ага, далекое путешествие? Как бы на каникулы?
- Э-э... нет, не совсем так. Потому что когда человек умирает, он
больше не двигается.
- Не двигается, но далеко уезжает? Обалдеть! Как такое возможно?
Пожалуй, как раз эта неудачная попытка объяснить кончину мясника Дюпона и оставила во мне почву для любопытства, на которой - гораздо позднее - Рауль Разорбак смог высадить ростки своих фантасмагорий.
По крайней мере, мне так кажется.
Три месяца спустя, когда сообщили, что моя прабабушка Аглая умерла, то я, как рассказывают, воскликнул: "И она тоже?! Ничего себе, никогда не думал, что она на это способна!" Рассвирепевший, дико вращающий глазами прадедушка выкрикнул фразу, которую я никогда не забуду:
- Да ты что, не знаешь, что смерть - это самое страшное, что только
может случиться!
Нет. Этого я не знал.
- Ну... я думал, что..., - стал мямлить я.
- С такими вещами не шутят! - добавил он, чтоб вогнать гвоздь поглубже.
- Если есть на свете вещь, с которой никто не шутит, так это смерть!
Потом эстафетную палочку принял папаша. Все они хотели мне втолковать, что смерть - это абсолютное табу. О ней не говорят, о ней не вспоминают, а если и произносят ее имя, то только со страхом и почтением. И в любом случае нельзя упоминать это слово всуе, потому как, дескать, это приносит несчастье.
Меня трясли и пихали.
- Твоя прабабушка Аглая умерла. Это ужасно. Если б ты не был таким бессердечным... ты бы рыдал!
Тут надо сказать, что к рассвету из моего братца Конрада натекло, как из половой тряпки, если ее выжать.
Ага, когда люди умирают, нужно плакать? Мне никто ничего не говорил. А если о кое-каких вещах не упоминают, то могли бы и предупредить, что ли.
Чтобы помочь мне заплакать, отец, раздраженный такой несовершеннолетней наглостью, подарил, среди прочего, пару оплеух. С их помощью он надеялся, что я запомню, во-первых, что "смерть - это самое страшное, что только может случиться" и во-вторых, что "с такими вещами не шутят".
- Ты почему не плачешь? - опять стал приставать отец, вернувшись с
похорон прабабушки Аглаи.
- Оставь его в покое, Мишелю пяти еще нет, он даже не знает, что такое смерть, - попыталась заступиться мать.
- Он отлично знает, он только думает, что для него смерть других неважна. Слушай, когда мы с тобой умрем, он и слезинки не проронит!
Вот так я начал всерьез понимать, что со смертью не шутят.
Впоследствии, когда мне сообщали о чьей-то кончине, я изо всех сил старался думать о чем-нибудь печальном... о стеблях вареного шпината, например. Слезы появлялись сами собой и все были довольны.
Потом у меня был более прямой контакт со смертью. В смысле, когда мне было семь лет от роду, я сам умер. Это событие произошло в феврале, в ясный чистый день. Надо сказать, что перед этим у нас был очень мягкий январь, а часто, знаете, бывает, что за мягким январем идет солнечный февраль.